Часть 3
Диасинтез
Глава16
Проблематизация
Реконтекстуализация проблемы
Абстрактный ум – хорошо, а два –
абстрактный и конкретный вместе – лучше! Возвращение обдуманной на абстрактном
уровне проблемы в её «родной контекст» делает проблему именно проблемой. Вне
этого контекста «проблема» неизбежно превращается в «культурную ценность»,
понятую и обдуманную, либо малопонятную, незнакомую и «странную». В русской
литературе непревзойдённым мастером описания реконтекстуализации проблемы был
Лев Толстой. Хрестоматийный пример: переживания Николая Ростова по поводу
возможной собственной смерти в бою.
Теоретически, на абстрактном уровне он,
конечно, знал, что такое смерть. Он гордился тем, что служил в полку, где
геройски погиб не один юноша-воин. Он и сам хотел, в фантазиях, естественно,
погибнуть красиво и со смыслом. Он признавал самопожертвование как великую
культурную и социальную ценность. Его ум принимал это абсолютно. Но вот он сам
попал в переделку – его хотели убить! Кого? Его, которого все так любили! Вот
это уже самая настоящая проблема, столкновение противоположностей, разрешить
которые никак невозможно.
В другом эпизоде военной жизни
Николая Ростова, когда идя в бой, он уже перестал бояться опасности – «выучился
управлять своею душою перед опасностью», Толстой описывает полное смущение
молодого человека от противоречивых мыслей о совершенном подвиге, за который
Ростов получил георгиевский крест. В бою он догонял французского офицера, и,
когда его лошадь налетела на лошадь неприятеля, Николай, «сам не зная зачем,
поднял саблю и ударил ею по французу».
Враг упал не от удара саблей, а больше
со страху. Пока Ростов раздумывал, как добивать врага, он невольно вгляделся в
его лицо со светлыми голубыми глазами, которое «было самое не для поля
сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо». Подскочившие
гусары пленили сдавшегося без боя француза. Ростов же скакал назад, «испытывая
какое-то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце».
«Что-то неясное, запутанное, чего
он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и
тем ударом, который он ему нанёс». Потом друзья и товарищи замечали, что Ростов
был молчалив и задумчив, неохотно пил, уединялся. Он думал о своём «блестящем
подвиге» и никак не мог понять чего-то. «Так они ещё больше нашего боятся! –
думал он. – Так только-то и есть всего то, что называется геройством? И разве я
это делал для отечества? И в чём он виноват с своею дырочкой и голубыми
глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать
его? У меня рука дрогнула. А мне дали георгиевский крест. Ничего, ничего не
понимаю!».
«Неясное и запутанное» в мыслях –
это и есть проблема, неполный синтез противоположных интенций в душе Ростова:
чувство долга, верность присяге, по которой он должен был убить врага – с одной
стороны; сочувствие к человеку, не желавшему умирать, принятие очевидности
того, что перед ним не «страшный враг», а обыкновенное «комнатное лицо» - с
другой стороны. Синтезировать эти противоположности Николаю не удавалось никак.
Возникло это не после боя, а непосредственно в бою.
Поэтому его рука и «дрогнула»,
поэтому ещё до удара саблей у него возникло замешательство: «сам не зная зачем,
поднял саблю и ударил ею по французу». Толстой описывает мягкий вариант
«военного невроза», который не развился далее благодаря тому, что «колесо
счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу». Ростова
выдвинули по службе, дали батальон гусаров и поручали ответственные задания.
Это отвлечение помогла отодвинуть сложные вопросы военной этики. Убивать врагов
легко, когда не думаешь о них или за них.
Лев Толстой честно признался, что
на личностном уровне, на уровне отдельного конкретного человека, такие великие
противоположности, как Война и Мир, никогда не примиряются окончательно, не
синтезируются, а всегда являются проблемой. Нет ни одного персонажа в огромном
романе, который бы не испытывал противоположных чувств, притрагиваясь так или
иначе к теме «Война и мир». Это и есть реализм. Только полный идиот избегает
таких затруднений, его ум просто не способен вместить две противоположные идеи.
Остальные мыслящие люди мучаются в тисках антиномий, либо фанатично изгоняют
одну из противоположностей, временно освобождая себя от необходимости как-то
синтезировать противоречия, «лепить кентавра». Полного синтеза жизненных
противоречий, если только не мыслить чисто абстрактно или мифологически,
добиться невозможно. Остаётся либо принимать эту реальность человеческого ума
либо не принимать.
Есть масса патологических
способов выбиваться из личностно-символьно-реалистического контекста неполного
синтеза противоположностей. Описано более двадцати вариантов «психологических
защит», каждый из которых есть способ не решать проблему невозможного синтеза и
принятия противоречий. Самый известный из них – психоаналитическое понятие
«вытеснение».
Если не погружаться в спекуляции о сущности «бессознательного»,
то механизм «вытеснения» есть простой уход от противоречивых тенденций, когда
из пары бинарных оппозиций (убивать – жалеть, например) в центр сознательной
активности ставится наиболее приемлемый член (жалеть, скажем), а
противоположный (убивать) игнорируется. В случае с Ростовым, теоретически этот
механизм сработал бы так: в бою Николай был бы опьянён самим действием, как на
охоте на волка50, и не замечал бы ничего, что противоречило бы кровожадной
страсти, никакой действительной реальности, рубанул бы не «комнатное лицо», а
врага, «нелюдя», «цель», «мишень», «уже труп», «мясо для рубки».
Такое вытеснение, способствовало
бы выполнению боевой задачи в момент боя. Но что происходит потом с такими
успешными бойцами? Потом, через 6 месяцев или позже, начинаются возвраты
воспоминаний – душа не может успокоиться, а ум ищет потерянную в бою часть
реальности: был убит человек, такой же как и я. Военного невроза не было,
благодаря вытеснению, но зато начинается многолетний «постстрессовый реактивный
синдром», он же «вьетнамский», «афганский», «чеченский», и т. д. Список будет
бесконечным.
____________________________
50Во время охоты на волка,
минута, когда Ростов увидел, что Карай – его охотничья собака – держит волка за
горло, была счастливейшей минутой его жизни, пишет Л. Толстой.
Автор 
